Не знаю, может и зря я разошёлся вываливать свою псевдолитературу сюда в таком непотребном количестве, но вот уж доложу...
Теперь это будут этюды, как я их называю... Нечто больше, уже напоминающее прозу, чем стихи.
***
Бледные молочные блики скользнули по лицу. Мне сорок, представляешь?! Мне сорок лет и всё по прежнему. Всё те же люди, те же машины, те же деньги. Это даже не грусть. Это даже не безысходность...
Странное удивление, плохо скрываемое вонючим пузырьком болотного газа, заплутавшего среди гнилых стеблей прошлогодней осоки.
Золото. Странное, нестандартное раздражение и дрожь. Много золота. Горящие алчные глаза и пуля застрявшая в теменной кости - такой ломкой и такой непрочной в умелых руках...
Глупости! Придёт же такое в голову! Но это, наверное, действительно искусство - остаться в здравом уме за миг до хруста твоего несчастного позвоночника.
Толстая сталь банковского сейфа. Её холод и безразличие...
И снова люди, снова деньги, снова глаза. Беспокойные глаза на ледяном вмороженном в дорогой табачный дым лице крупье, сгребающего людские нервы в тугой кожанный узел своей металлической лопаточкой, полной изящества и кокетства.
Ах люди...
И это уже потом. Смерти, предательства - это уже следом... А пока - быстрые, сухие пальцы, дым и глаза. И самое невероятное - мне сорок.
До сих пор. Всё ещё - сорок лет.
***
Красное солнце улыбаясь покидало желтоватую муть на горизонте и томно ложилось всё ниже и ниже под жёсткое глиняное одеяло, полопавшееся то тут, то там беззубыми витиеватыи трещинами. Близилась ночь.
***
Органный аккорд вздрогнувшего всем телом тронного зала...
***
Безмятежность... Свистящий степной ветер перегоняет тебя, шелестя засохшей травой, толкая полынные упругие стебельки, раскачивая, разминая их сонную, жестковатую упругость.
***
А в голове у Петра Митрофановича - бурчало.
И поначалу это было совершенно скверное ощущение...
Вы скажете, что это не правильно. Что бурчит, обычно, в нижних сферах человеческих - кишечных и желудочных, а в голове принято испытывать мигрени.
Ох! Пётр Митрофанович знал это и без вас. Но вот, поди ж ты - бурчало!
Медленно, с хрипотцой выводило оно зловредные трели, отдаваясь в затылке, натужно перекатываясь под грузными его черепными костями, норовя будто бы вырваться из плена и производя при этом огромное количество многошумных и полифоничных движений, иссуплённо бормоча ли, взвизгивая ли, пронзительно срываясь на визгливые истеричные нотки, доходя до прямо таки запредельного свиста, или, словно бы обессилев, низвергалось в бездонное инфернальное грохотание, гулким эхом отдававшееся в бездонных пространствах завороженного тела...
Этого Пётр Митрофанович от своего послушного организма, уютно доживавшего уже четвёртый с лишним десяток трудолюбивых лет, совершенно не ожидал и потому - сидел с вилкой, на которую была насажена только что лопнувшая аппетиная сарделька, в одной руке и стопкой гранёной хрустальной водочки в другой.
И так он сидел, и сидел, и сидел...
А оно в голове всё бурчало, и бурчало, и бурчало...
И была ночь.
И было утро.
И было бурчание.
И казалось, что это хорошо.
***
И ропот нарастал. Люди нервно пожимали плечами, словно бы вздрагивая от чьего-то мертвенного прикосновенья, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, оглядываясь по сторонам, будто не узнавали с детства знакомые здания главной городской площади. Они перебегали с места на место, как беззащитные дети, жались друг к другу, отчётливо ощущая нарастание чего то грозного, чуждого их человеческой природе, способного осквернить их своим смердящим присутствием.
Что то тёмное вырывалось то там, то здесь из их глоток, будто обида или страх выкрикивались вместе с бранными словами, словно жалуясь на свою слабость, свою неспособность сопротивляться этой силе.
Люди искали в глазах друг у друга то ли прощения о грядущем, то ли хотя бы безмолвного разрешения на то, до содеяния чего оставались считанные минуты, что, как казалось, можно было бы ещё предотвратить.
Но вот - всё всё длиннее становились обидные и гневные причитания, всё чаще раздавались они то здесь, то там... Всё отчаяней летели шапки о земь, всё злее глаза, всё бессистемнее, бессмысленнее - жесты.
Что то, словно бы смакуя, овладевало толпой людей по три-пять человек, лепило их в комочки разрозненно заставляя перебегать с места на место, пробуя свою силу в мелких стычках. Появилась первая кровь, первый вой ужаса раздался из груди женщины, осознающей наконец
фатальную неотвратимость происходящего...
И началось...
Площадь, словно удавка стремительно сжалась в размерах, перехватив глотку повешенного, соскальзывающего со своей последней в жизни опоры в безнадёжную бездну смерти.
Словно утроба, в попытке вытолкнуть, залежавшийся в ней, живой ещё плод стискивает его в себе одним конвульсирующим могучим ударом, стремясь то ли освободиться, то ли уничтожить ставшую вдруг инородной выращенную внутри неё плоть.
Словно молот и наковальня формуют мягкий, потерявший привычную свою упругость металл, обрушились стены площади на нервы обезумевших людей и не нашлось им более на ней места.
Вместо этого - чувства, переполнявшие толпу внезапно обрели новое многорукое, многолапое тело, орущее и визжащее на сотни глоток, жаждущее подчинять или разрывать непокорных. И тесно ему стало в этом мире...
Зазвенели стёкла. Заскрипели высаживаемые дубовые вороты. Пламя первого подожжённого дома осторожно лизнуло заиндивевшую черепицу крыши, взлетело над ней и заплясало свой вакхически-сатанинский танец.
Остро запахло свежей человеческой кровью, раздались выстрелы...
...Чёрные, как сажа, вороны уродливо кувыркались в гаснущем вечернем небе...
***
...А лес так и стоял в пыли.
Глупо как то опять застыв сероватыми, сыпучими подтёками на безмолвных, бесчувственных листьях, увязая корнями в душные, мутные хлопья сероватой нечисти, боясь дрогнуть, боясь пошевилиться
И тихо. И ни ветерка. Ни движеньица.
Словно бы заваленный муторным хламом ужасный чердак полусгнившего дома на самом краю разрушенного войной города. И ни человека. Ни звука. Пусто так. Глухо.
***
...Всё как обычно. Смотришь перед собой. И вдруг что то как-то отвлекает, как бы движение или колыхание какое. Ещё ни чего не разобрать, то ли блики, то ли тень пробежала, но через секунду глаз, "отъезжая" в сторону, наводит на резкость - и вот он - вижу.
Из ничего, из пустоты... Появляется так, словно в этом месте действительно что то есть. Но ведь - нет же! Не более чем в любом другом.
А потом изображение всё чётче, как в фильме при комбинированных съёмках. Сначала прозрачность, контуры, дымка какая то. Но всё зримее, всё яснее. Порою быстрее, порою медленнее, но является и вот уже почти совсем готово. И плоть и запах и может быть даже и вкус какой-нибудь - всё при нём. Всё есть. А ведь минуту назад, самую что ни на есть временную малость до того - не было. НЕ БЫЛО! Ни места. Ничего.
Вот ведь как! И уходит так же. В нигде. В никуда. Так то...
***
Окно. Любимое Ухоженное. Заботливо протираемое хозяйкой до невидимости, до неуловимости. До всепрозрачности. И вдруг...
(Ох, даже дыхание перехватило.)
ДОЖДЬ!!!
Душноватый, пыльноватый, затихший было воздух вдруг загремел под ударами капель. Разрастаясь по деревьям, по железным миролюбивым крышам, по облезлому старому асфальту.
Дружно! Враз!!! Ринулись мириады маленьких, пульсирующих и переливающихся всеми цветами радуги бриллиантовых капель. Вниз. Вниз. Вниз
И застучали. Затенькали. Затараторили, перебивая друг друга.
И потекли по стеклу. То медленно, то вдруг срываясь по скользкому вниз. Вниз. Вниз!
И водяная пыль, словно духи освежит кожу, если распахнуть окно свежестью и сиянием...
Но холодно ли, плохо ли нынче - не знаю. Нет желания. Нет радости. Пусть так как то. Пусть- за окном. Пусть без меня...
***
Стукнула дверь. Шумно. С грохотом. Но как то уж очень сразу.
Иная ведь, вот, тоже и резко, и с размаху, а надолго. И гул идёт по дому. И косяк как то дрожииит весь, словно огромный контрабасище. Даёт чистый, прозрачный тон. И даже фужеры изредка в буфете мелодично так звякнут ему в ответ.
А это. Тьфу! Пропасть... Словно и не дверь вовсе. Одна растроенность, ей богу!
***
Ну и осень нынче. В этом году, что-то особенно. Мокрая скользкая, словно жаба. И холода нет, а словно в холодной липкой паутине какой то ходишь по городу. Утро ли. День ли. Вечер.
Всё - одно. Всё - к одному. Осклизлость. И ноги подскальзываются. Разъезжаются на влажном асфальте. Будто наглицеринены. Будто с мылом.
Яркости, желтизны, которой всегда ждёшь напоследок перед холодами - так и не было.
Листья пожухли, будто сами собой, переходя из зелёного сразу в какую-то болотно-коричневую гамму. И, побитые дождями, как то безпросветно рухнули в грязь. Не сопротивляясь, все сразу. За какую то неделю всё было кончено.
Можно бы и морозов ждать или, там, на худой конец, заморозка. Чтоб подёрнуть всю эту липкость скалывающимися, приятно похрустывающими кусочками.
Но нет. Так и морит, так и тянет день за днём. Не пускает зиму. И тягостно и неуютно.
Пусть уж не лето. Так ведь вот же - и не зима.
Теперь это будут этюды, как я их называю... Нечто больше, уже напоминающее прозу, чем стихи.
***
Бледные молочные блики скользнули по лицу. Мне сорок, представляешь?! Мне сорок лет и всё по прежнему. Всё те же люди, те же машины, те же деньги. Это даже не грусть. Это даже не безысходность...
Странное удивление, плохо скрываемое вонючим пузырьком болотного газа, заплутавшего среди гнилых стеблей прошлогодней осоки.
Золото. Странное, нестандартное раздражение и дрожь. Много золота. Горящие алчные глаза и пуля застрявшая в теменной кости - такой ломкой и такой непрочной в умелых руках...
Глупости! Придёт же такое в голову! Но это, наверное, действительно искусство - остаться в здравом уме за миг до хруста твоего несчастного позвоночника.
Толстая сталь банковского сейфа. Её холод и безразличие...
И снова люди, снова деньги, снова глаза. Беспокойные глаза на ледяном вмороженном в дорогой табачный дым лице крупье, сгребающего людские нервы в тугой кожанный узел своей металлической лопаточкой, полной изящества и кокетства.
Ах люди...
И это уже потом. Смерти, предательства - это уже следом... А пока - быстрые, сухие пальцы, дым и глаза. И самое невероятное - мне сорок.
До сих пор. Всё ещё - сорок лет.
***
Красное солнце улыбаясь покидало желтоватую муть на горизонте и томно ложилось всё ниже и ниже под жёсткое глиняное одеяло, полопавшееся то тут, то там беззубыми витиеватыи трещинами. Близилась ночь.
***
Органный аккорд вздрогнувшего всем телом тронного зала...
***
Безмятежность... Свистящий степной ветер перегоняет тебя, шелестя засохшей травой, толкая полынные упругие стебельки, раскачивая, разминая их сонную, жестковатую упругость.
***
А в голове у Петра Митрофановича - бурчало.
И поначалу это было совершенно скверное ощущение...
Вы скажете, что это не правильно. Что бурчит, обычно, в нижних сферах человеческих - кишечных и желудочных, а в голове принято испытывать мигрени.
Ох! Пётр Митрофанович знал это и без вас. Но вот, поди ж ты - бурчало!
Медленно, с хрипотцой выводило оно зловредные трели, отдаваясь в затылке, натужно перекатываясь под грузными его черепными костями, норовя будто бы вырваться из плена и производя при этом огромное количество многошумных и полифоничных движений, иссуплённо бормоча ли, взвизгивая ли, пронзительно срываясь на визгливые истеричные нотки, доходя до прямо таки запредельного свиста, или, словно бы обессилев, низвергалось в бездонное инфернальное грохотание, гулким эхом отдававшееся в бездонных пространствах завороженного тела...
Этого Пётр Митрофанович от своего послушного организма, уютно доживавшего уже четвёртый с лишним десяток трудолюбивых лет, совершенно не ожидал и потому - сидел с вилкой, на которую была насажена только что лопнувшая аппетиная сарделька, в одной руке и стопкой гранёной хрустальной водочки в другой.
И так он сидел, и сидел, и сидел...
А оно в голове всё бурчало, и бурчало, и бурчало...
И была ночь.
И было утро.
И было бурчание.
И казалось, что это хорошо.
***
И ропот нарастал. Люди нервно пожимали плечами, словно бы вздрагивая от чьего-то мертвенного прикосновенья, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, оглядываясь по сторонам, будто не узнавали с детства знакомые здания главной городской площади. Они перебегали с места на место, как беззащитные дети, жались друг к другу, отчётливо ощущая нарастание чего то грозного, чуждого их человеческой природе, способного осквернить их своим смердящим присутствием.
Что то тёмное вырывалось то там, то здесь из их глоток, будто обида или страх выкрикивались вместе с бранными словами, словно жалуясь на свою слабость, свою неспособность сопротивляться этой силе.
Люди искали в глазах друг у друга то ли прощения о грядущем, то ли хотя бы безмолвного разрешения на то, до содеяния чего оставались считанные минуты, что, как казалось, можно было бы ещё предотвратить.
Но вот - всё всё длиннее становились обидные и гневные причитания, всё чаще раздавались они то здесь, то там... Всё отчаяней летели шапки о земь, всё злее глаза, всё бессистемнее, бессмысленнее - жесты.
Что то, словно бы смакуя, овладевало толпой людей по три-пять человек, лепило их в комочки разрозненно заставляя перебегать с места на место, пробуя свою силу в мелких стычках. Появилась первая кровь, первый вой ужаса раздался из груди женщины, осознающей наконец
фатальную неотвратимость происходящего...
И началось...
Площадь, словно удавка стремительно сжалась в размерах, перехватив глотку повешенного, соскальзывающего со своей последней в жизни опоры в безнадёжную бездну смерти.
Словно утроба, в попытке вытолкнуть, залежавшийся в ней, живой ещё плод стискивает его в себе одним конвульсирующим могучим ударом, стремясь то ли освободиться, то ли уничтожить ставшую вдруг инородной выращенную внутри неё плоть.
Словно молот и наковальня формуют мягкий, потерявший привычную свою упругость металл, обрушились стены площади на нервы обезумевших людей и не нашлось им более на ней места.
Вместо этого - чувства, переполнявшие толпу внезапно обрели новое многорукое, многолапое тело, орущее и визжащее на сотни глоток, жаждущее подчинять или разрывать непокорных. И тесно ему стало в этом мире...
Зазвенели стёкла. Заскрипели высаживаемые дубовые вороты. Пламя первого подожжённого дома осторожно лизнуло заиндивевшую черепицу крыши, взлетело над ней и заплясало свой вакхически-сатанинский танец.
Остро запахло свежей человеческой кровью, раздались выстрелы...
...Чёрные, как сажа, вороны уродливо кувыркались в гаснущем вечернем небе...
***
...А лес так и стоял в пыли.
Глупо как то опять застыв сероватыми, сыпучими подтёками на безмолвных, бесчувственных листьях, увязая корнями в душные, мутные хлопья сероватой нечисти, боясь дрогнуть, боясь пошевилиться
И тихо. И ни ветерка. Ни движеньица.
Словно бы заваленный муторным хламом ужасный чердак полусгнившего дома на самом краю разрушенного войной города. И ни человека. Ни звука. Пусто так. Глухо.
***
...Всё как обычно. Смотришь перед собой. И вдруг что то как-то отвлекает, как бы движение или колыхание какое. Ещё ни чего не разобрать, то ли блики, то ли тень пробежала, но через секунду глаз, "отъезжая" в сторону, наводит на резкость - и вот он - вижу.
Из ничего, из пустоты... Появляется так, словно в этом месте действительно что то есть. Но ведь - нет же! Не более чем в любом другом.
А потом изображение всё чётче, как в фильме при комбинированных съёмках. Сначала прозрачность, контуры, дымка какая то. Но всё зримее, всё яснее. Порою быстрее, порою медленнее, но является и вот уже почти совсем готово. И плоть и запах и может быть даже и вкус какой-нибудь - всё при нём. Всё есть. А ведь минуту назад, самую что ни на есть временную малость до того - не было. НЕ БЫЛО! Ни места. Ничего.
Вот ведь как! И уходит так же. В нигде. В никуда. Так то...
***
Окно. Любимое Ухоженное. Заботливо протираемое хозяйкой до невидимости, до неуловимости. До всепрозрачности. И вдруг...
(Ох, даже дыхание перехватило.)
ДОЖДЬ!!!
Душноватый, пыльноватый, затихший было воздух вдруг загремел под ударами капель. Разрастаясь по деревьям, по железным миролюбивым крышам, по облезлому старому асфальту.
Дружно! Враз!!! Ринулись мириады маленьких, пульсирующих и переливающихся всеми цветами радуги бриллиантовых капель. Вниз. Вниз. Вниз
И застучали. Затенькали. Затараторили, перебивая друг друга.
И потекли по стеклу. То медленно, то вдруг срываясь по скользкому вниз. Вниз. Вниз!
И водяная пыль, словно духи освежит кожу, если распахнуть окно свежестью и сиянием...
Но холодно ли, плохо ли нынче - не знаю. Нет желания. Нет радости. Пусть так как то. Пусть- за окном. Пусть без меня...
***
Стукнула дверь. Шумно. С грохотом. Но как то уж очень сразу.
Иная ведь, вот, тоже и резко, и с размаху, а надолго. И гул идёт по дому. И косяк как то дрожииит весь, словно огромный контрабасище. Даёт чистый, прозрачный тон. И даже фужеры изредка в буфете мелодично так звякнут ему в ответ.
А это. Тьфу! Пропасть... Словно и не дверь вовсе. Одна растроенность, ей богу!
***
Ну и осень нынче. В этом году, что-то особенно. Мокрая скользкая, словно жаба. И холода нет, а словно в холодной липкой паутине какой то ходишь по городу. Утро ли. День ли. Вечер.
Всё - одно. Всё - к одному. Осклизлость. И ноги подскальзываются. Разъезжаются на влажном асфальте. Будто наглицеринены. Будто с мылом.
Яркости, желтизны, которой всегда ждёшь напоследок перед холодами - так и не было.
Листья пожухли, будто сами собой, переходя из зелёного сразу в какую-то болотно-коричневую гамму. И, побитые дождями, как то безпросветно рухнули в грязь. Не сопротивляясь, все сразу. За какую то неделю всё было кончено.
Можно бы и морозов ждать или, там, на худой конец, заморозка. Чтоб подёрнуть всю эту липкость скалывающимися, приятно похрустывающими кусочками.
Но нет. Так и морит, так и тянет день за днём. Не пускает зиму. И тягостно и неуютно.
Пусть уж не лето. Так ведь вот же - и не зима.
